в Париже, в 1927 году,
и в России,в уездном городе С.,в апреле 1914 года.

Кастелли. Ну и город! Что за город! Верно говорят: плохо здесь человеку. Темный, грязный, низменный город. Низменный в обычаях своих, и тесно душе, хотя, пожалуйста, широкие площади, и проспекты, и толпы спешащих людей, и фонари с электрическим освещением. Были же - были! И газовые фонари, и керосиновые с фонарщиками, и теплый золотистый дрожащий свет, кому это мешало? А голуби! Одни эти грязные хохластые голуби чего стоят, гаже птицы нету в природе, и чего они здесь летают еще, на что надеются? Раньше я и внимания не обращал на голубей. Раньше. Но в этом городе голубь расплодился до чрезвычайности.

А у нас в Москве в двенадцатом году француз ворону ел! Варил и ел! Да-с!

А какие здесь лица. Вечером, при этом самом электрическом свете. Когда и сам порок глядит весело, не гадко, и теряются морщины, и на утро отложены заботы... Даже вечером - какие здесь лица! Господи, хоть одно, одно бы лицо, одни бы глаза, из тех, что когда-то! Диоген вздел на шест фонарь и ходил: ищу, мол, человека. Сюда бы, сюда его. Сюда бы Диогена.

И думают они вот что: столица, мол, мира, всемирная, мол, столица вкуса и образованности. И не только сами, пошлые, так думают. Сидит наш обыватель где-нибудь в Белеве и Жиздре и тоже так полагает. Внушили и этому бедному обывателю: всемирная столица, а вы там второй сорт. Видел бы несчастный! Знал бы он! Узнал бы этих людей. Что музеи и театры, когда здесь у каждого ровно три мысли: две об деньгах, как бы их еще заработать, и одна мысль неприличная. Музеи! Ну и что музеи?

Грязный город. Обожаю здесь бросать разные бумажки. Пачкать этот проклятый город. Нет уж, верно говорят: гаже Парижа - только Рим. Верно говорит, кто побывал, кому пришлось.

Лукерья (пронзительно). Кес-ке ву фет, мосье? Дан ле буа де Булонь! Дан ле буа де Булонь!
Кастелли (не реагируя). Как я ненавижу этот французский язык. Одно это носовое подвыванье, это щебетанье противуестественное. А ведь учил когда-то французский, сперва мадам за ним ходила, потом ее мосье сменил, все это было, было, в Петергофе при Александре Николаевиче светлой памяти. И потом еще в правоведческом гордился, что парижский прононс.

Я ненавижу французский язык, я его забываю. Чем дольше я здесь живу, тем больше я его забываю.

Лукерья (читает вслух на чисто русском, с простонародным выговором, языке). Антон Федорович Кастелли, пристав следственных дел в отставке... Адрес в Париже - рю де Шассе...

Антон Федорович Кастелли! Старый муж, грозный муж!

Корнет (кричит) Степан! Степан!

Кто здесь?
Лукерья (усмехаясь) Кому же и быть-то.
Корнет. Это ты, Лукерья. Только, знаешь, не рассказывай ты мне ничего-ничего, что вчера происходило. Я и сам уже все понимаю понемножку.
Лукерья. Дело известное.
Корнет. Нет, но чтобы я еще когда... Степан! Где же это он прохлаждается!
Лукерья (хладнокровно) Степан в беспамятстве лежит. Чай, тоже человек, не животная, рассуждать может. Вы вчерась ему всю личность попортили.
Корнет. Я? Этого не может быть. Я, Лукерья, рукоприкладством не занимаюсь. Я, Лукерья, графу Толстому в Ясную Поляну писал. Собирался написать. Но граф умер. Но я толстовец в душе. И чтобы я, нижнего чина по лицу, как крепостник и бурбон... По лицу!
Лукерья. Шашкой зарубить пытались. А Степан все же тоже человек, в ем душа.
Корнет. Шашкой?

Шашкой! Шашка-то моя где? И ты-то как здесь, Лукерья, так рано. А? У тебя - письмо? Шашка моя, шашка. Именное, предками в боях прославленное гусарское оружие.

Отняли! Я под арестом! О позор, позор!
Лукерья. Потому как на сей раз, вечор вы, ваше благородие, с их благородием ротмистром Елиным...
Корнет. Я же говорил - не рассказывай мне ничего-ничего, потом. Сейчас письмо давай.

Ты ведь с письмом, а то зачем ты здесь в такой час?
Лукерья. Нет письма!
Корнет (тупо). Нет письма? Ты не шути так.
Лукерья. Нет письма, и больше никогда не будет.
Корнет. Больше никогда? Как это - больше никогда? Так бывает?
Лукерья (торжественно). Поскольку вы вчерась, в безобразном виде за кулисы вломившись, револьверт свой, барышню ухвативши за шиньон...
Корнет. Не рассказывай!
Лукерья. Или же, мол, тварь, будь навек со мною и без подлостев, или пади прямо здесь от моей руки, несчастная. И шиньон весь истреплен, опять расходы. А антрепенер Кумиров-Бельведерский со страху в суфлерскую будку залез.
Корнет. Быть того не может.
Лукерья. Есть свидетели, антрепенер Кумиров-Бельведерский из суфлерской будки все-все видел, все-все слышал.
Корнет. Чтоб я ей угрожал! Ты пойми, Лукерья, ей!
Лукерья. Свидетели есть, вот Кумиров-Бельведерский.
Корнет. Лукерья, милая Лукерья... Тому, что здесь... в этой груди... нет свидетелей, так и запомни.

(Вдруг мрачно.) Не уходи. Уж рассказывай все. Где она теперь, с кем.
Лукерья. Так вы же сами - мол, ничего не говори, пока в себя не приду. А барышня в нынешний час с генералом Пытавиным на тройке катается.
Корнет. Все рассказывай.
Лукерья. Да что говорить-то? С елестричеством на оглобельках. Елестрические фонарики сами собой горят, барышня прямо в восторг пришли. Как в Варшаве, мол, барышня в ладошки хлопала даже. И - на тройках.
Корнет. Револьвер. Где револьвер? Ах да, оружие забрали, все отняли. Ну где тот хотя бы, Лефоше, что Степан купил на мой пари с ротмистром Елиным, тот Лефоше.
Лукерья. Степан в беспамятстве лежит. А левольверт энтот Лехоше барышня к себе забрали-с. Когда вас, ваше благородие, вчерась за кулисами вязали да тащили. А барышня еще рассмеялась - таким смехом, будто колокольчик. Таким смехом точно в пиесе "У жизни в лапах" изволят, и студенты всею галеркой аплодисманов пущают, даже изрядно.
Корнет. Довольно.

Матушка, матушка!
Лукерья. Что-с?

Сами велели - все рассказывать, как есть. То, мол, расскажи, то, мол, не говори.
Корнет. Я вспомнил. Я все вспомнил. Они тащили, она смеялась, это так.
Лукерья (вздыхает) А мундир-то парадный как извозился! Как же теперь - на главный-то смотр, при командующих! Уж я Степану каждый раз говорю-говорю: когда его благородие с ротмистром Елиным закусывают, а затем едут барышню разыскивать, парадного мундира не давать! Шинелку бы серую николаевскую, и дело с концом.
Корнет. Я вспомнил. Знаешь, вот отдай ей это кольцо, раз так. Пусть... на память... Она заплачет еще, но поздно будет. Так и передай.
Лукерья. Да уж сколько раз туда-обратно передадено.
Корнет. Заплачет, да слишком поздно будет.
Лукерья. Так и передам.
Корнет. Лукерья!
Лукерья. Да.
Корнет. Который час?
Лукерья. Шестой. Рано еще. Поскольку вам на ученья нынче не ходить, поскольку ваше благородие под домашним арестом...
Корнет. Ты-то как здесь, зачем пришла? Ты же с утра пришла, Лукерья, только что?
Лукерья. На ученья не ходить, так и поспать вам. Самое милое и благородное дело.
Корнет (тревожно). Или же вечером? Ты что, опять ночевала здесь, Лукерья? Степан!
Лукерья. Степан в беспамятстве лежит, без понятия.
Корнет. Ты ночевала здесь, Лукерья? Нет-нет, не отвечай. Я же просил - ничего не рассказывать мне про вчерашнее. А ты все-все и рассказала.

Это конец, это конец... Конец - делу венец... Почему венец? Какому делу? Какие глупые эти пословицы. Ничего ничем не кончается, все длится, одно и то же каждый день и повторяется без конца, и ничего, ничего, все сначала. Я не могу больше.
Женский голос (нежно, тихо). Александр! Мой Александр!
Корнет. Ее голос, шум ее платья... Галлюсинации. Я с ума схожу, вот что.
Женский голос (ближе) Мое счастье!

Анна. Мой Александр, мое счастье.
Корнет (с отчаянием) Я так больше не могу. Я гибну.
Анна. Послушай, мы с тобой просто глупы, мы рано отчаялись. Не пугай меня больше так, как вчера.
Корнет. Никогда. Больше никогда.
Анна. Послушай, представим себе, что прошло три года.
Корнет. Да, да, это сразу легче.
Анна. Прошло три года, и уже не апрель четырнадцатого, а еще три года прошло. И все-все уладилось. Так ведь может быть?
Корнет. Так и будет, я знаю, иначе зачем жить.
Анна. Посмотри, какая весна, как весело. А вот прошло время, и ты сдал экзамен в академию, и генерал Пытавин простил тебя, а твоя матушка перестала гневаться, что вот ты плохо служишь и дурно живешь...
Корнет. Да.
Анна. И вот представь себе - прошло три года, и матушка твоя согласилась на наш брак... Ты написал ей обо мне, как все есть на самом деле, а не что ей насплетничали эти бездарности?
Корнет. Я напишу. Я уже собираюсь написать.
Анна. И через три года - пятнадцатый год, шестнадцатый, семнадцатый - скажем, весной семнадцатого все будет хорошо. Будет и раньше, но через три года непременно.
Корнет. Ты простила меня, ты здесь, ты пришла ко мне.
Анна (с гордостью). Я приехала на извозчике. Взгляни в окно - там стоит извозчик. И все, все могут видеть, ротмистр Елин и другие все. Все смотрят, весь, весь город, что я еду к тебе, все рты поразинули.
Корнет. Ты губишь себя ради меня.
Анна. "Кан мэм пур тужур"... Помнишь наш первый день? Кан мэм пур тужур!

Кастелли (задумчиво) Вот еще записка... Тоже была приколота к вороту пеньюара убитой. Кан мэм пур тужур, тем не менее навсегда. Что бы это значило, подобная записка? Что эта несчастная хотела выразить?
Корнет (отрешенно). Я же показывал.
Кастелли (холодно) Молодой человек! Призываю вас! Ваша матушка приходила, плакала.
Корнет. Этого быть не может.
Кастелли. Приходила, и я никак не мог скрыть от нее... На предварительном заседании ваша бесчувственность произвела на всех крайне тяжелое и серьезное впечатление. Не смог скрыть от нее. Она молила, плакала, а что я мог обещать? При таком нынешнем вашем поведении. Молитесь, говорю, уповайте. Не возбраняется.
Корнет (вяло). Все же странно... Ваш предшественник... ну тот следователь, молодой, с баками а-ля Рудольф... он хоть сесть мне предлагал... А? Пожалуйста, говорит, курите... А тут вы словно лично на меня, я ж вас первый раз вижу... Впрочем, решительно все равно.
Кастелли (злобно). Все равно! Все равно! Не лгите - хоть себе самому! Все хватаетесь за что-то, лохмотья байронического плаща, к вам нейдет. Ролю-то разыграли уже! Женщину, молодую, цветущую, пусть отчаянного поведения, но факт! - лишение жизни. Прямо в сердце, рука не дрогнула.
Корнет (шепотом). Я протестую, отчаянного поведения. Не отчаянного, нет. Мы хотели вместе. Все равно!
Кастелли (после паузы, перебирая бумаги, официально). Но вы-то живы, а? "Все равно!" А рука-то - себе когда в лоб - дрогнула, а? Себя-то пожалели? А ее?
Корнет. Я же показывал.
Кастелли (стучит чуланом по столу). Показывал! Рассказывал! Доказывал! Вы лжете! И будто один всего патрон был, лжете!

(Снова холодно.) Денщик ваш, Степан, при понятых и дворниках объявлял, будто собственноручно, по прямому вашему приказанию, заряжал этот револьвер системы Русский Лефоше. Им же, означенным Степаном, и был в целях подготовки вами убийства и куплен этот револьвер. Вот показания Степана: "Барин его благородие не желал осквернить фамильного своего прославленного оружия сей недостойной кровью презренной особы".
Корнет (растерянно). Как странно все это... Вот, скажем, презренной. Я не мог так говорить о ней, никогда. Уж это одно и оттого ясно, что все неправда. Тот, с баками, мол, закуривайте, успокаивайтесь... А вы так смотрите на меня... И что Степан, как это? Там был мой пари с ротмистром Елиным, оттого и револьвер... Это любой в полку знает...
Кастелли (разглядывает его) Сколько в вас росту вершков? Да не отвечайте. Скажем, я выше вас, это видно невооруженным взглядом.

Как вообще с таким вашим ростом - в кавалерию? Как удалось? Протекция? "Какой-нибудь улан гвардейский там подмахнул стишок злодейский"... Кто это написал, знаете?
Корнет. Я ничего не понимаю.
Кастелли (отворачиваясь от него) Не знаете. И этого не знаете.

Кан мэм тур тужур - тем не менее навсегда... Про что это? А? Только мне не надо, знаете ли, про вечную и необыкновенную любовь. Это припасите для присяжных, разжалобить, а мне - правду и ничего, кроме правды... Слышите? Довольно с меня! Фантазии разные, догадки... Я знать хочу! Понимаете? Все как есть.
Корнет (удивленно). Но я вам, кажется, никогда ничего...
Кастелли. Пьяница-гусар в припадке животной ревности... Уж для ревности-то покойная поводов - хоть отбавляй, а? Пьяный гусар, распутная женщина, животная ревность... Вот голые факты, и ни один Плевако! Ваша матушка ведь уже хлопотала, чтобы защищал сам Плевако?
Корнет. Мне ничего не нужно - теперь.
Кастелли. А я ему и говорю: отчего вы считаете, что это загадочное дело? Помилуйте, какие загадки? Пьянство и разврат, покойная вовлекала подследственного в разврат, или он ее вовлекал... Кухарка убитой Лукерья дала на повальном обыске подробные показания о притоне на Новгородской улице, об оргиях убитой с вами - да и не только с вами, об афинских, так сказать, ночах. ..
Корнет (спокойно). Только со мной, ежели хотите знать. Я был единственным.
Кастелли. А генерал Пытавин?
Корнет. Это всего лишь толки. Там ничего не было.
Кастелли. И вы верите этому.
Корнет. Конечно.

Я знаю это. Я был один для нее, как она была одна для меня.
Кастелли. А вот упомянутая уже кухарка Лукерья показывает, будто находится с вами в связи, неоднократно ночевала у вас на квартире, а в настоящее время беременна от вас. Что наши присяжные скажут на подобный факт? И как теперь быть с вашей довольно неуклюжей версией защиты - мол, не вполне удавшееся двойное самоубийство, от великой и несчастной любви? А? Не угодно ли вам этот финик принять?
Корнет (с испугом). Лукерья. Но там же Степан... Впрочем, не знаю. Ничего не знаю.
Кастелли. С ротмистром Елиным знакомство водите?
Корнет. Конечно. Ну, не дружба, конечно... Хотя, может быть, как раз и дружба? Много времени вместе, каждый день... Пожалуй, дружба. Как ни есть.
Кастелли. Он знал о ваших отношениях с нею? С означенной убитой Анной В-ской?
Корнет. Ну да, пожалуй, и дружба. Это так мы только думаем, что и дружба вся впереди, что будет, как в детстве. Знал, да. Он славный, Елин, не хуже никого. Уж не хуже меня.
Кастелли. Вот из его показания: "Подследственного знаю, и никогда не верил, чтобы такая женщина, как Анна, могла им интересоваться. Достаточно было увидеть их вместе... Он буквально навязывал ей себя, неоднократно угрожая при свидетелях, таких, например, как известный провинциальный антрепренер Кумиров-Бельведерский. А убитая не только не питала к нему никаких чувств, но, по моему мнению, как женщина со вкусом, испытывала к нему даже некоторое отвращение..." Что скажете?
Корнет. Ничего.
Кастелли. Почему?
Корнет. Отказываюсь давать пояснения к этим показаниям.
Кастелли (вдруг). Что, он тоже с нею? Ротмистр Елин?
Корнет. Я не понимаю, о чем вы.
Кастелли. Значит, домогался. Ротмистр Елин тоже домогался. Какая отвратительная женщина.

Что ж вы не возмущаетесь, не кричите, будто ротмистр Елин, ваш друг, по вашим словам, просто завидовал вашему счастью? И какому счастью? А?

А тут еще - он же с нижних чинов в службе, этот Елин... Вся японская кампания... И - мальчишка-корнет, аристократишка, такая семья, и Николаевское училище... А?
Корнет. Я отказываюсь давать пояснения к показаниям ротмистра Елина.

Кастелли (перебирая бумаги) Показания ротмистра Елина... Показания провинциального антрепренера Кумирова-Бельведерского... Лукерья-кухарка... Денщик Степан - про револьвер Лефоше... Есть свидетели. Есть, есть свидетели. Свидетели всегда есть, молодой вы человек!

Ну? Что вы молчите? Чем все это пахнет, а? Что же вы молчите - будто вам и впрямь все все равно, будто вы и впрямь ее любили?

Корнет (нехотя). Много странного... да... очень...

Я был все для нее, она была все для меня, и ничего больше.

Если начать думать, то ничего не понимаешь. И как объяснить? Вы говорите - записки. Я сам не понимаю, почему такие записки. Вот глядите. Я эту - потом, когда она лежать осталась - отколол от ее ворота. Она намеренно так - все написать и приколоть записки на грудь, мол, для человечества. Она специально так хотела, все написать. Когда человечество обнаружит наши тела и все все поймут...

Почему, когда все рассказываешь, как оно было, получается совершенно нелепо и неправдоподобно.
Кастелли (изменившимся голосом). Ее почерк.
Корнет. Ну да, ее почерк, я сам видел, как она писала. Я был с нею. Я еще тогда вскользь подумал: о чем это она?
Кастелли (читает вслух, медленно). "Боже мой, Матерь Божья, этот человек снова заманил меня в ловушку, уже второй раз. Выхода нет. "Старый муж, грозный муж..."
Корнет. Видите? И никто не понимает. Я не понимаю, какая ловушка, она сама умоляла, что единственный выход, чтоб нам не расставаться никогда. Матушка, напротив, твердит все, будто меня опутали, затянули в сеть, будто это меня в ловушку... Она никогда не понимает!

Она, конечно, замечательная женщина, моя матушка. "А главное - поди-ка послужи!", служба Отечеству, шесть поколений военных... Не баловали меня, нет, никогда, таковы принсипы. И в этот полк, а не как кузена Мику - в лейб-гвардию. Матушка замечательная женщина.
Кастелли. Старый муж, грозный муж - кто же это?
Корнет. Какая-нибудь роль из пиесы.

Вот, я знаю, - вы сейчас невесть что решите, будете искать еще кого-то. А никого не было. Еще какого-нибудь "мужа", неизвестно чьего, приплетете. Вы же все буквально, и еще все записываете потом, а все не так, никто не знает.
Кастелли. "Этот человек заманил меня в ловушку, уже второй раз..." Был и первый, вот что получается!
Корнет. Я был ее муж. Никого больше и быть не могло. Не верьте, если вам скажут. Все это обывательские толки, генерал Пытавин и другие. Не верьте обывательским толкам.
Кастелли. Старый муж, грозный муж, так издевательски. Вот как. Старый муж.
Корнет. Как все было, я показывал неоднократно. Это я застрелил из револьвера системы Русский Лефоше артистку Анну В-скую. Застрелил по ее собственной и самой горячей просьбе, перед тем как застрелиться самому... Ибо судьба наша ничем иным разрешиться не могла. Любовь наша, взаимная, разделенная любовь, становилась все безысходней. Матушка моя отказала в разрешении на брак с нею...
Кастелли (поднимает голову) Можно подумать, вы его и впрямь исправили, это разрешение?
Корнет. Мы хотели уехать в Париж. Снять мундир. Ей бросить сцену. Я ведь живописи учился, собирался учиться. Матушка говорит - шесть поколений военных, честь мундира, все герои, родословная, ордена и победы. Но сейчас уже ясно всем, что войны не будет и что в нем, в мундире, когда новое искусство и Париж? Я бы писал ее маслом, сангиной бы рисовал. Я когда сюда в полк получил назначение, я целый ящик привез сангины... Но мы так и не уехали в Париж. Не знаю почему. И все шло. Дурной конец - это когда ничего ничем не кончается, сказала она. Я всегда делал все, как она хотела, все, все. Я обнял ее одной рукой. Револьвер был действительно Русский Лефоше, очень скверный, куплен на пари на толкучем рынке моим Степаном. Уж этот Степан, глупое животное, такой скверный револьвер? И как этот револьвер вообще оказался на нашей той квартире, на Новгородской, если она клялась, будто выбросила его! Револьвер стоял на "сюр" - безопасно. Я поцеловал ее еще раз и переставил на "фе", на огонь...
Кастелли (кричит) Замолчите? Я знаю французский порядочно, замолчите?

Кастелли (брезгливо). Нету в мире глупее и пустее народа, чем здешние французы. Разве что немцы, итальянцы, англичане и турки!
Лукерья (сияя). Ля мейор кюизин рюсс иси, мсье. Шер мсье, дэ "битки" а-ля казак, дю "боршш" натюрель...
Кастелли. Что смотришь! Я сам по матери немец, по одной бабке француз, в Петергофе родился. Уж я знаю, что говорю.

Турки - бестии тонкие. Вот в двадцать втором, в Константинополе... Ты была в Константинополе?
Лукерья (сокрушенно). Кес-ке ву дит, месье.
Кастелли. Была, значит, как и мы все. И Крым и Рим повидали, как говорится. Знаешь, о чем я. Хитрые бестии продувные, и это же наш, наш Константинополь! Наш исконный город. Наши князья еще в десятом веке... "Твой щит на вратах Цареграда"... Знаешь, о чем это? Царьгород! Понимаешь, наш Царьгород! Все профукали, а тебе и невдомек!
Лукерья. Ле мейор солианка э боршш, шер месье.
Кастелли. Я зачем с тобой связался? Зачем с лестницы не спустил? Я же здесь ни с кем, вор на воре и подлецы. А тебя - сделал вид, что узнал, чтоб с тобою, дура, разговаривать, а ты и не помнишь ничего, незадача.
Лукерья. Только у нас настоящая русская масленица - блины, шашлык, битки а-ля казак.
Кастелли. Договорились! Масленица - с битками! Каково? Это же мясопустная неделя, дурища ты беспамятная! И мясная пища возбраняется, а подходит только сырная да рыбная! Так вы все здесь позабудете, и что тогда?

Помню ту весну. Снег уже начинает таять, уже необратимо, уже весна... И брызги из-под лошадиных копыт, и лихача помню с первыми в городе фонариками на оглоблях... Помню платье, оно как-то особенно шуршало. А шубка всегда нараспашку, потому что - вечно спешка, всюду опаздывать, все впопыхах... Но платье я помню. Особенный шелк такой... Грогроновое черное платье. Когда женщина в таком платье, то руки ее и плечи точно живой мрамор.
Лукерья. И вовсе даже не грогроновое было платье, а гродафриковое. Совсем другая вещь выходит. И вовсе не шуршало оно, а так шумело. И пуговички гранатовые...
Кастелли. Не гранатовые, а агатовые! Не путай меня! Я все помню! Память у меня профессиональная, я известный юрист! Молчать!
Лукерья. Память милое дело. А как Степан в беспамятстве лежал, а тут с дворником повальный обыск снимали. Скажи, мол. Русский Лефоше, что да откуда. Он - кой-как, слова не понять, а вы - и писать губерния, все на бумажечку... Милое дело.
Кастелли (с тоской). Не путай меня. Не могло быть такое.
Лукерья (сладко). Масленитса рюсс исий, мсье. Дэ битки, шашлик...
Кастелли. Для того ли я тебя в этом темном и тесном городе встретил и не прогнал, как всех, чтобы ты меня путала? Платье - грогроновое. Пуговички - агатовые, глазастые. И кудряшки сзади на шее. И снег из-под копыт. И весна, та весна, все это было, было, не путай меня, было, было.

Анна. Знаешь, Лукерьюшка, как на мне вчера ночью пеньюар загорелся. Я как-то задумалась, а тут от свечи...
Лукерья. Вот-с, в лучшем виде. Даром что весь-весь турнюр их благородие вчерась изодрали. Только пуговичек двух недостает. Вчерась утеряли, уж Кумиров-Бельведерский ползал, искал, а нет как нет. В здешней лавке таких глазастых пуговичек и не бывало, чтоб с таким ободком.
Анна. Ну а я, Лукерьюшка, не сегодня-завтра в Париж уеду. Там все. В Париж, в Париж. И пуговички, и все.
Лукерья (озабоченно). Весь шиньон попорчен.
Анна. Он как придет сегодня, Лукерья, я его проучу. Он войдет, вон там станет... А тут я это кольцо, что он мне отдал... Я с великолепным презрением подарю тебе. Мол, тебе в самый раз, Лукерьюшка! Но это только так! Поняла?
Лукерья. Чего уж тут не понять.
Анна. Я брошу кольцо на пол - мол, возьми и носи, а ты поднимешь. Мол, спасибо, барышня. Но кольцо потом мне отдашь! Оно мне жизни дороже! Он же, непутевый, для меня все - и брат, и сын, и все, у меня ведь ничего, никого нету. И он так мне верит, Лукерья. Ведь это ничего, что он мне так верит?
Лукерья. Все волосы наверх забирать?
Анна. Как всегда, и чтоб вот здесь кудряшки. Отчего бы это, Лукерья, мужчины так любят, когда сзади на шее кудряшки? Отчего это мужчинам нравятся не вполне модные прически? Они любят, когда здесь кудряшки, и один и второй, и оба именно сюда целуют и говорят одинаковое. Это даже удивительно, я так тебе скажу.
Лукерья. Шиньон весь, весь попорчен.
Анна. Я хочу только одного. Тебе скажу, но это секрет, и важное! Страшный, стыдный секрет, никому, да? Я хочу остричься, Лукерья. Выстричь челку, и вот здесь, и сзади все остричь, косу, все. Что ты так смотришь? Ну да, да, только синие чулки и стригутся. Я не синий чулок. Хотя - может быть, я мечтала быть синим чулком, ходить одной по улице в любую погоду, служить на телеграфе, строго взглядывать на мужчин... Но я должна носить не вполне модную прическу, чесать, чесать волосы, плести косу, укладывать шиньон наверх, долго, долго.
Лукерья. Все, все сделаем, в лучшем виде.
Анна. И все оттого только, что кому-то - и одному и другому - нравится сзади в шею целовать. Как это скучно, Лукерья.
Лукерья (напевает).
Вот за офицером - бежит мамзель,
Ея вся цель,
Чтоб он в нее влюбился,
Чтоб он на ней женился...
Анна. Какая песня глупая.

Здесь остричь, а еще челка, и тряхнешь если головой, волосы разлетаются.
Лукерья. Барышня, я вам опять больно сделаю, сидите смирно.
Анна. А вот послушай, Лукерья. Есть тут тоже одна барышня, молода, но так много страдала. И вот, к примеру: с рождения она католичка, потом вышла замуж, а еще потом бежала - и другую фамилию. Ном де гер, как в Париже говорят, сценическое имя, она же актрисой стала. Но вот если теперь принять православие, это так делают, и венчаться уже под сценической фамилией? Так Мамонт Дальский поступал. Один раз венчался как Дальский, знаменитый трагик, другой раз как еще кто-то там. И Париж, и никто не узнает.
Лукерья (напевает).
Чтоб он в нее влюбился,
Чтоб он на ней женился...
Но офицер ее не замечает
И удирает во весь карьер...
Анна. Как приятно с тобой, Лукерья. Милое женское общество. А то все с мужчинами да с мужчинами, все время...

Да если и чтоб жениться? Нет, в самом деле? "При любви, мол, это не имеет никакого значения". Хорошо, ежели не имеет, так можно и повенчаться. Ведь все можно, Лукерья, если захотеть. Это раньше я не знала этого, что все можно, но теперь знаю.
Лукерья. Самое милое дело. Но тут ходит еще одна, в прислугах во всю жисть. И не знает, наверное, барышня, уж извините - тяжела или нет!
Анна (смеется). Есть приметы?
Лукерья. Есть приметы, есть, но не знает наверное еще. И как она сделала, послушайте, барышня: солдату-денщику сказала - мол, не изволь сомневаться, твой младенчик, и барину, офицеру, также намекнула. Ведь кто их знает? Когда двое, то как же наверное угадать? Правда, барышня? А сама она живет себе в прислугах, ждет, глядит: что-то будет, что-то будет...

Анна (не поворачивая головы, подчеркнуто - Лукерье). Будь внимательна, милая. Не отвлекайся на разные пустяки.
Корнет. Анна, послушай, я сейчас должен уехать.
Анна. Это очень важно, Лукерья, быть милой, уступчивой и причесанной к лицу - все, что остается такой женщине, как я, которая одна на свете.
Корнет. Это в последний раз... Думаю, что в последний. Эта, знаешь, невыносимая рутина, этот парадный смотр, шагистика, все эти маневры с воображаемым противником... А потом уже сразу думать о Париже. Я замещаю ротного на этих маневрах, не знаю уж, за что такая честь. Неужели матушка написала генералу Пытавину? Очень ответственный смотр, с их точки зрения. Как все надоело, Анеля, в Париже я буду писать маслом на пленэре и рисовать сангиной твой портрет.
Анна. И прошу не говорить мне "ты", и по какому праву своим ключом, в любое время? Если я так несчастна, значит, со мною можно все? И еще я знаю, что вы вовсе не писали вашей маменьке обо мне.
Корнет (мрачно). Кумиров-Бельведерский. Вечно Кумиров-Бельведерский.
Анна. Да, есть добрые люди, жалеют меня в моем несчастий. Я же актриса, я полька, и вот я открыто живу с русским офицером! Как мне теперь показаться в Варшаве? Публика освищет меня. Матерь Божья, ты знаешь, чего мне стоило начать независимую жизнь. Ты знаешь, из какого ада удалось мне вырваться, что я пережила.
Корнет. Не рассказывай мне ничего, не надо.
Анна. Честь мундира! Вечно я слышу этот бред про какую-то честь какого-то мундира, смешно, уже двадцатый век, слава Богу! Конечно, это важнее, чем моя честь. Или вы полагаете, будто у меня нет чести? Вы тоже так полагаете, вы?
Корнет. Анна, ты для меня больше, чем жизнь.
Анна. Ну так напишите матушке обо мне?
Корнет. Я собираюсь. Я напишу. Я выйду в отставку. В сущности, я мечтаю снять этот проклятый мундир.
Анна. Нет, тот первый купил меня по дешевке, за три копейки. Я была сирота, маменька бросила нас, папеньку должны были судить - за растрату казенных денег, а он не совершал - но папенька застрелился... Я осталась одна... И тогда...
Корнет. Не надо, не говори.
Анна. И вот теперь, когда "то" все покончено... А "то" совсем, совсем покончено! Теперь ты, и тоже я досталась тебе просто так, за три копейки, тебе бы - как и тому - никогда бы не досталось такой женщины, если б не злая моя судьба...
Корнет. Послушай, не говори так. Я убью тебя и себя.

Послушай... Но если я все сделаю... Ты не будешь больше откладывать под разными предлогами нашего отъезда?

Анна. Матерь Божья, умереть, уснуть... и видеть сны...

Но ты опоздаешь на свой этот смотр. Говорят, будет командующий... Представляю себе, как ты будешь живописен - в белоснежном мундире, на твоем гнедом Ятагане. Ты будешь лучше всех, и генерал Пытавин напишет твоей матушке, что ты исправляешься... Мы все решим... В Париж, ты да я... Там же - искусство! Новое искусство! Гори оно все здесь ясным огнем!
Корнет (смотрит на нее испытующе). Что в этом кофейнике? Лукерья кофе сварила?
Анна. Ты опоздаешь, иди. Иди.
Корнет. Я никуда не пойду.
Анна. О, ты всегда так говоришь. Вы всегда так говорите.
Корнет (стоит в раздумье, потом хватает кофейник и выливает на свой белоснежный мундир). Я остаюсь. Кан мэм пур тужур.

Лукерья (шепотом), Барышня! Барышня! А кольцо! Кольцо оземь бросить забыли! С торжественным видом! Кольцо-то на этот раз и позабыли! Барышня, а барышня.

Корнет. Итак, решено.
Анна. Все решено, и я не жалею. Мы будем счастливы.

Корнет. Там сейчас выставка двух Салонов. В Париже. И Ренуар с Дега, наши здешние полубоги, идолы, там безнадежно устарели. Там, знаешь, совсем новое искусство: черточки да точечки, и это потрясает. Это такое веяние. Новое, новое искусство, новая, новая жизнь.
Анна. Если бы папенька тогда не застрелился... Я совсем юная была, но я все-все понимала. Я однажды убежала из дому, и десять свечек в разных церквах поставила. Избавь и помилуй, отведи. А никто не отвел и не избавил, и вот. Я больше не молилась с тех пор.
Корнет. А еще они там, в Париже, отложив мольберты и кисти, нюхают кокаин и эфир.
Анна. Ночной зефир струит эфир. Не помню, чьи это стихи.
Корнет. Значит, все решено окончательно. Я матушке собираюсь написать, чтоб ее подготовить.
Анна. У меня есть флакон с эфиром.
Корнет. И рапорт об отставке.
Анна. Мы тоже можем понюхать эфира.
Корнет. Ты должна мне наконец отдать паспорт и другие свидетельства, чтобы венчаться. Ты же хочешь венчаться?
Анна (смеется). Вот! Я и понюхала эфира? А ты? Нам хорошо. Но сейчас будет еще лучше.

Корнет. Просто решено - бросить все и в Париж, решено на этот раз окончательно, от этого так хорошо.

Анна. Сейчас, сейчас подействует, все начнется. Искусственные эдемы. Говорят, их декадент, Боделер известный, нюхал эфир, кокаин, курил в чаду вдохновенья гашиш, опиум.
Корнет. Ротмистр Елин тоже рассказывал, он все-все делал. В Японскую-то кампанию, на сопках Маньчжурии. Он таков, ротмистр Елин. Я скоро никогда не увижу ротмистра Елина.
Анна. Сейчас, сейчас начнется. Под крышами Парижа они тоже предаются роскошным порокам и бросают вызов судьбе. И мы здесь так же. Сейчас, скоро все подействует, будут красочные галлюсинации.

(Внезапно.) А вы знаете ли, сколько мне лет? Мне уже двадцать шесть.
Корнет (мрачно) Так что же?
Анна. А тебе говорила, будто двадцать.

Почему, почему ты не спрашиваешь меня ни о чем.
Корнет. Начинает действовать! Новое, новое искусство, новая живопись, все, все новое.

Анна (тихо). А я вижу. Я почему-то вижу дом, в нем много комнат, в этом доме. Много мебели - ее натирают воском и полируют тряпочкой. Паркетные полы тоже трут воском. Ко всем праздникам надобно позвать баб и заставить вымыть полы.
Корнет (тоже в забытьи, чуть не плача). Матушка, милая, ненаглядная матушка! Я так давно не писал тебе. Но я собираюсь написать. Я не живу, матушка, я только собираюсь.
Анна (возбужденно). В комнатах шкапы, много шкапов. У хорошей хозяйки, ежели дом хорошего тона, это главное, хороший тон, ей все известно, какой ящик или ящичек в котором шкапу что содержит, и все это записано в особливую книжицу...
Корнет. Матушка, я гибну. Двадцать два года, а ничего не сделано для бессмертия, слова великого Шиллера. Я ничего не читаю, матушка, закладка в моей книжке - это все тот же плохой французский роман в дурном переводе - закладка совсем засалилась! Прапрадед мой, генерал-аншеф Кручина-Орлов, бил турок с Румянцевым-Задунайским, дед мой потерял левую кисть под Аустерлицем... Отец мой в свои двадцать два года получил первый орден под Севастополем... Мне все это снится каждую ночь, матушка! Матушка, я гибну. Только и хорошего у меня, что слава первого пьяницы , дебошира во всем городе...
Анна (с нарастающим ужасом). А вот и гостиная. Окна выходят на восток, и оттого в домах хорошего тона в таких гостиных пьют чай в точно назначенное время. Чем точнее назначено время, тем лучше тон в этом доме...
Корнет. Матушка, милая матушка! Уже ничего не поделаешь. Носится в голове какой-то чудесный мотив, который я ухватить никак не могу. Судьба моя уже свершилась. Кто так решил, где, зачем, не знаю. Но все кончено, я так чувствую.
Анна (кричит истерически). Ключ от шкапа с вареньем! Ключ от ледника! От сундука с сахарными головами! Уберите! Стучат башмаки! Стучат башмаки, это самовар несет кухарка, ровно в шесть утра, ровно в шесть утра, каждый день, каждый день!

Кастелли. Не так, милая Анета. Хороший тон не требует, чтобы чашка до краев. Еще раз.

И это движение недостаточно у вас грациозно. А именно грация, милая, невинная грациозность - главное в обаянии домашнего очага.

Мне тоже жаль вашего злосчастного отца. Но это был единственный выход. Он нашел его, как дворянин. В таких случаях общество соглашается на многое закрыть глаза и отнестись со с нисхождением к наследникам растратчика.

Но, Анета, я, естественно, отказался от наследства за вас, моя дорогая. Анета, так не рыдают женщины из высшего общества. Вы носите мое имя, и отрадно, что отец ваш все же успел благословить наш брак...
Лукерья. Барышня все не высыпается. Мыслимое ли дело, спозаранку барышне чай пить...
Кастелли. Лукерья, твоя барышня теперь не барышня. Она светская дама, хозяйка большого дома, будущая мать семейства. У нас будет много детей, Анета. У нас будут красивые дети.

Анета, я ума не приложу, каким образом он раздобыл оружие. Если бы знать? Он же сидел себе все один в угловой комнате и к нему никого... Да он сам никого не принимал, пока идет следствие. Бедный папенька - я теперь по праву так зову его.

Но для наших детей так будет лучше, Анета. Если бы вы знали, душенька моя, то, что я знаю, по долгу моей профессии! Растраты и хищения, скандальные истории, скабрезные анекдоты... И это в лучших семействах! Нет, что-то происходит. И хотя я не верю, что в ближайшие десятилетия возможна война, все же - разразись она - это очистило бы нравы. Я твердо убежден - сперва в каждом семействе хозяйка запускает свои обязанности, потом кухарка перестает вовремя подавать чай, а там, и гляди, революция, которой сейчас так модно всех пугать.

Это все для него, для нашего будущего сына. Мы должны - ради него - стереть всякую тень скандала и сомнения с его имени. В наше время любая, самая блестящая карьера возможна. Ежели наш сын родится уже через год, то в двадцать первом году его состояние, упроченное нашими трудами, станет значительным. Думаю, что годам к тридцати - это будет тысяча девятьсот тридцать девятый - он уже будет действительный статский советник, и это как минимум. А в тридцать выгодно женат, как сказал поэт...

Анна (сидит неподвижно, затем снимает с пояса ключи, смотрит на них). Ключ от сундука с сахарными головами... от ящика с пеньковыми веревками... с сальными огарками...

Уберите! Уберите! Ненавижу!

Снова где-то прохлаждается, глупое животное...

Кто здесь?

Степан!
Лукерья. Я уж щец холодненьких вам загодя, чтобы освежиться уж после вчерашнего-то.
Корнет. Отчего, Лукерья, мне люди не служат, как следует, как у других, вот у ротмистра Елина? Третий денщик уже меняется, и что же?
Лукерья. Степан в беспамятстве лежит. Вы ему вчерась...
Корнет (прерывает ее). Давай своих глупых щец!

(Мрачно.) Ты никак их вчера еще сготовила? Да? Ночевала ты здесь, Лукерья? А? Может ли быть такое?
Лукерья. Все как всегда-с, не извольте тревожиться.

А Степан что же - в нем тоже душа. Что же и Степан.

Корнет. Что ты молчишь. А?

Лукерья. Вовсе я даже не молчу.

Вот несчастье - мундир-то, мундир-то! Я уж вчерась его и щелоком и вальками била. И скипидаром и зеленым уксусом - чтоб от кофея-то пятна. Помогает, как известно. Новый мундир придется теперь. Ну, неделю еще вам никакой мундир не нужен.
Корнет (машинально). Я опять под арестом. О позор, позор. Оружие отняли. Именное, в боях прославленное гусарское оружие.
Лукерья. У барышни еще другое, левольверт Лехоше ваш спрятан. Боится барышня, чтоб во хмелю ошибкой вы себя не повредили.
Корнет. Где она? Милая, милая Лукерья. Ты про вчерашнее ничего мне не рассказывай, я и так догадываюсь. Ты одно мне скажи - она где? С нею ничего не случилось?
Лукерья. Барышня дома не ночевали-с.
Корнет. Ну да, да. Мы же, Лукерьюшка, уж совсем в Париж собрались.

Я же в отставку выхожу, Лукерья, Анеля сцену бросает... Я, говорит, привезу тебе все мои документы...
Лукерья. Неделя вам под арестом. За неделю мундир можно новый. Вот Степанов кум сошьет.
Корнет. Не ночевала дома, ну и что такого. У подруги какой-нибудь. У нее нет подруг, ну да все равно. Что ж теперь, я купчишка, дебоширить с горя, следить за ней, когда ревность унижает человеческую личность. Я читал. Спенсера и Ницше, собирался читать... Ну да ладно. Что ж теперь - оскорблять ее, револьвером у ней перед носом размахивать, грозить, точно в дурной пьесе? Как это - "У жизни в лапах". Глупость неописуемая!
Лукерья. Степанов кум недорого сошьет, чтоб к следующему смотру. Поспешить надо. Погодите, вот очнется Степан. Вы же ему вчерась...
Корнет. Это ротмистр Елин - ежели, мол, она не ночевала с тобою, значит, ночевала в другом месте. Но ведь есть женщины и женщины? Лишь бы с нею ничего не случилось. С нею же, Лукерья, ничего не случилось?
Лукерья. Сукна белоснежного на мундир можно нынче же в лавке набрать.
Корнет. Она же такая неосторожная, Лукерья! Такая беспечная! Ты же знаешь. Это просто ужас, какая она неосторожная. То на днях лихач сани чуть не опрокинул. То вот пеньюар на ней горел, занялся от свечки, каково это?

Лукерья. Лучшее сукно французское, трепшатель-с, с глянцем и ворсом, по чести для мундира.
Корнет (вяло). Какое еще глупое сукно, какой Степанов кум, ежели наконец Париж и свобода. Я, Лукерья, еще сангины купил, на всякий случай. Вдруг в Париже, знаешь ли, нету сангины. А если она думает, что вот я матушке до сих пор не написал... так я напишу! Я собираюсь написать! Ты знаешь, что такое сангина, Лукерья?
Лукерья. Мне тут, барин, сон приснился.
Корнет. Ну а ежели и не написал? Я напишу. Но разве все в этом? Разве она не знает, не знает всего тут, во мне? Она жена мне навеки веков, и что тут, венчаться не венчаться, писать матушке, это подробности, Лукерья! Случайные подробности!
Лукерья (значительно)....Вещий сон, на пятницу.
Корнет. Подробности, да, и вот еще письма анонимные. Я их и не читаю! Начал читать одно, да и бросил - неинтересно. Что я теперь должен - "умри, несчастная" и другие пошлости? Я свободный человек! Она мне сказала - я все улажу... Мол, корнет, весь город смеется над вами, вы погубили свою жизнь, а артистка Анна В-ская живет с каким-то неизвестным... Я же знаю, что этого быть не может. И слово какое глупое - живет! О чем это?

Ты скажи ей, Лукерьюшка, я буду ее ждать там, на Новгородской... Если она вдруг не придет... если она не придет...
Лукерья. Сон, будто бы мы с вами, барин, вместе яйца покупаем.
Корнет (тупо). Яйца?
Лукерья (сияя улыбкой). К чему бы это? У чухонки нашей, у молочницы, где я завсегда... Ну а тут вместе, вместе, яйца белые такие, крупные, в корзину выкладываем, вы, барин, и я? К чему бы, барин, такой сон?

Корнет (упавшим голосом). Если она не придет как можно скорей, то будет поздно... поздно...

Лукерья. И так и ломает меня теперича, барин, здесь и здесь, с некоторых пор... Уж извините, что к вам да с такими подлостями, да к кому же? Ломает всю-всю, и вот с утра, скажем, самовар мне надо, а мне неможно-неможно... Есть приметы, есть.

Как говорят французы - мудрая все же, культурная нация: в каждом замке - свои скелеты, шак шато а сэ скелетон. Но скандалезность нынешнего времени у нас превосходит всякое вероятие. Что ни девушка - то будущая камелия, что ни молодой человек - так и глядит прямо в бубновые валеты !
Анна (тихо, неловко). Антон Федорович...
Кастелли (холодно). Кес ке ву дит, шер Анет?

Ескюзе муа, я не слышу. Париж? Вы что-то говорите о Париже?

Не надо забывать, там древняя история, просвещение, культура, иные традиции! Там уже "Песнь о Роланде" была, рыцарство, а здесь еще все на деревьях сидели, среди пчел!

Бортничество, да. Кий, Щек и Херив, что-то такое помню, и сестра их Лыбедь. Да, да. Твой щит на вратах Цареграда. Да, да.

(с неудовольствием). Вы громче говорите, Анна. Опять Париж? Кто-то собрался в Париж?

Кто же это собрался в Париж?

Да, так о чем я? Мы как-то отвлеклись. Бубновый валет, да, нынешние молодые люди, вот не угодно ли недавний случай, совсем недавний. Мне генерал Пытавин вчера рассказывал. Какой-то офицерик чуть весь строй не сорвал, это при командующих-то! Ему там что-то поручили, чтоб хоть как-то по службе продвинуть нерадивца - там тетушки какие-то просили, матушки, а он возьми и не явись, на главный-то смотр! Каково? Кофеем, говорит, залил парадный мундир, а время уже вышло все.

(Мягко.) Вы что-то нынче не в духе, Анета. К вам нейдет.

Женщина вашего положения должна быть всегда в духе, это все, что ей остается. Так о чем это я? Да, всегда в духе, оставьте слезы и серьезные мысли матерям семейств. Каждый сверчок знай свой шесток, и на этом, в сущности, стоит мировая гармония. Порядок вещей не должен нарушаться. Так о чем это я? Нить разговора.
Анна (тихо, бессвязно). Антон Федорович... Я... я должна...
Кастелли (ласково). Должны? Вам еще денег нужно? Что ж, я непрочь. Это всегда можно.

Не явился, кофеем залил, позорная история. А потом от этого российская армия войну проиграет, и никто не поймет почему. Войны, конечно же, не будет, но, а если, в порядке мысли, так сказать, фантастической?
Анна. Я должна поговорить с вами, Антон Федорович! Я не могу так больше! Я презираю, ненавижу себя...
Кастелли. Должны поговорить? Ну так говорите.

Говорите!

Уж не хотите ли вы мне объявить, что у вас есть любовник? Нет? Ну и слава Богу. Любовник, и умолять мужа, чтоб отпустил, это только в этих декадентских пьесах бывает такое. Заломит какая-нибудь раскрашенная, опухшая, прокуренная актрисулька свои красные руки и - сорванным своим голосом - новая жизнь, новая жизнь... Только в плохих декадентских пьесах.

Новой жизни не бывает, и это очень хорошо, дорогая Анета. Вы уже бежали однажды в новую жизнь, и что же? Что мы видим? Снова утро, снова вы да я. И так будет всегда, потому что я решил простить вас.

Анна (падает на колени, бессвязно). Папенька... папенька застрелился... ключи от сундука с сахарными головами... Новое, новое искусство, черточки да точечки...

Кастелли. Я собрал было ваши документы... Я же сам требовал от вас тайны, ведь моя служебная репутация... но... вы поймите, Анета, я делаю это не ради вас. Мне бы - мне, Антону Федоровичу Кастелли, судебному следователю, известному юристу, мне никогда, никогда бы больше вас не видеть! Я больше не люблю вас.

Но мы должны. У нас еще могут быть дети. У нас будет сын.

Я не люблю вас больше, это так, но я не ненавижу вас! Боже, какой неуклюжий этот русский язык. Короче, я не отдам вам отдельного вида на жительство, и Париж, конечно, столица мира, но я не понимаю, что вы этим хотели сказать.

Револьвер?

Анна. Я... я должна вернуть его... Стучат башмаки... шесть часов... ровно шесть часов...

Лукерья (она навеселе) Я-то все помню! Все упомнила Лукерьюшка! Вхожу, самоварчика им несу... Шестой же час... А они и лежат, как два голубка... Он ее ручкой обнял... У ней локончики белокурые от кровушки горючей все развилися...
Кастелли (машинально). Что ты мелешь, дурища, что мелешь... Какие белокурые... У нее совсем другие были волосы... необыкновенные.
Лукерья (визгливо). И навовсе не дурища! Крепостных своих так ругай! Я навовсе даже теперь Луиза Кастелли, действительная тайная надворная советница!
Кастелли. Не бывает такого... Опять все перепутала... Не было такого звания! И при чем здесь крепостные? Я в Петергофе родился! Я же рассказывал тебе, все рассказывал!
Лукерья (поет тоненько)
Вот за офицером бежит мамзель,
Ея вся цель,
Чтоб он в нее влюбился,
Чтоб он на ней женился...
Кастелли. Вот и Новый год. Пусть не наш. Пусть стиль нуво. По нашему-то стилю еще две недели в старом, двадцать седьмом.
Лукерья. Ты мне вот что! Ты мне все бумаги подпиши. Пусть и мои бумаги, и деньги мои, а только это разврат, женщине самой расписываться. Слышишь, ты? Все, все, подпиши, чтоб как следует.
Кастелли. Двадцать седьмой год. Семерка - топор, нехорошо. И отчего это здесь все женщины наши работают, деньги складывают, на ихнем птичьем языке стрекочут, а мужчины зато вспоминают да философствуют, да уж и с постели чтоб не вставать? Двадцать восьмой год, восьмерка, непонятная цифра. Вот и Новый год. Вот и Новый год.

Корнет. Я обнял ее одной рукой... знаете, у нее была необыкновенная талия...
Кастелли. Я знаю.

Корнет. Я не понимаю... Впрочем, все равно. Мы так и не уехали в Париж. Почему-то так мы и не уехали.
Кастелли. Что она говорила - тогда?
Корнет. О, я никогда не слушал, что именно она говорила. В тот вечер я ждал, она приехала... наконец... Она была чем-то взволнована... А может, так мне казалось... Мне тоже было не по себе... Честно говоря, я не всегда верил ей. Там как-то все мешалось. Мне, говорит, уже двадцать шесть! Это ей-то, с ее личиком! И будто есть какой-то человек, и он же погубил ее отца, но она перед ним виновата, а он требует, чтоб она вернулась к нему... Будто все это время она жила с нами двумя. Жила - какое странное слово! И что он сам скрывал их брак, но больше не хочет, потому что решил ее погубить окончательно. И втайне все от меня. Это все какая-то декадентская пьеса модная, я так думаю... И что судьба наша решена, она говорила, но это я знал и без нее.

Я никогда не слушал ее слова, я слушал ее голос.

Дурной конец - когда ничто ничем не кончается, сказала она, мы не можем уехать - ни ты, ни я. Стреляй, сказала она, сперва я, потом ты сам. А я вдруг понял, что дальше и начнется самое страшное.
Кастелли. Дальше все будет хорошо - и у вас и у меня.
Корнет. Я не понимаю... при чем здесь вы?
Кастелли. Я сделаю для вас все. Отчаянная была женщина, с дурными страстями, и смерть ее самая отчаянная. Она сама разрядила револьвер, чтобы один патрон... Ну, что ж! Так лучше - для нас обоих.

Старый муж, грозный муж...

Корнет (машинально). Я обнял ее... Револьвер стоял на "сюр", безопасно... Если ты не выстрелишь, ничего никогда не изменится, сказала она. Конец - делу венец... где-то я слышал это...
Кастелли (озабоченно). Не каторга, нет. Она же сама во всем виновата! Восемь лет, ну, может, десять арестантских рот, и сразу ходатайствовать! Я поговорю с вашей матушкой. Арестантские роты, но ведь всем уже ясно, что войны не будет! Года три - и вы снова дома, можете служить, можете науками заниматься. Ваша матушка писала - у вас были, были склонности к наукам. Пройдет три года, вы и не заметите как... Вы слушаете меня, молодой человек? Представьте себе, что прошло три года. Сейчас у нас с Божьей помощью что? Апрель четырнадцатого...
Корнет. Все равно, все равно...

"Дебют-центр", тел.(095) 2489106
Елена Анатольевна Гремина
Москва, тел.(095) 151-23-35